Неточные совпадения
Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме веселости. Перед утреннею зарей всё затихло. Слышались только ночные звуки неумолкаемых в болоте лягушек и лошадей, фыркавших
по лугу в поднявшемся пред утром тумане. Очнувшись, Левин
встал с копны и, оглядев звезды, понял, что прошла
ночь.
На перине спит (доктор-то!), а
по ночам встает для больного!
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли
по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни.
По ночам пред ним опять
вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
А через несколько дней,
ночью,
встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут
по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Она грозила пальцем и иногда
ночью вставала посмотреть в окно, не вспыхивает ли огонек в трубке, не ходит ли кто с фонарем
по двору или в сарае?
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не
встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть
ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться
по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они сами определили с той самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на
ночь так и я теперь,
по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить,
вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные.
Припоминая потом долго спустя эту
ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало,
вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, — слушал подолгу, минут
по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал — конечно, и сам не знал.
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет, конечно, стонать, то есть будить их всю
ночь (как и было,
по показанию Григория и жены его), — и все это, все это для того, чтоб тем удобнее вдруг
встать и потом убить барина!
Когда намеченный маршрут близится к концу, то всегда торопишься: хочется скорее закончить путь. В сущности, дойдя до моря, мы ничего не выигрывали. От устья Кумуху мы опять пойдем
по какой-нибудь реке в горы; так же будем устраивать биваки, ставить палатки и таскать дрова на
ночь; но все же в конце намеченного маршрута всегда есть что-то особенно привлекательное. Поэтому все рано легли спать, чтобы пораньше
встать.
Вечером я подсчитал броды. На протяжении 15 км мы сделали 32 брода, не считая сплошного хода
по ущелью.
Ночью небо опять затянуло тучами, а перед рассветом пошел мелкий и частый дождь. Утром мы
встали раньше обычного, поели немного, напились чаю и тронулись в путь. Первые 6 км мы шли больше
по воде, чем
по суше.
Я спал дурно и на другое утро
встал рано, привязал походную котомочку за спину и, объявив своей хозяйке, чтобы она не ждала меня к
ночи, отправился пешком в горы, вверх
по течению реки, на которой лежит городок З. Эти горы, отрасли хребта, называемого Собачьей спиной (Hundsrück), очень любопытны в геологическом отношении; в особенности замечательны они правильностью и чистотой базальтовых слоев; но мне было не до геологических наблюдений.
Он
по справедливости боится и зверя и птицы, и только
ночью или
по утренним и вечерним зарям выходит из своего дневного убежища,
встает с логова;
ночь для него совершенно заменяет день; в продолжение ее он бегает, ест и жирует, то есть резвится, и вообще исполняет все требования природы; с рассветом он выбирает укромное местечко, ложится и с открытыми глазами,
по особенному устройству своих коротких век, чутко дремлет до вечера, протянув
по спине длинные уши и беспрестанно моргая своею мордочкой, опушенной редкими, но довольно длинными белыми усами.
За мошенников в суде стоит, а сам
ночью раза
по три молиться
встает, вот здесь в зале, на коленях, лбом и стучит
по получасу, и за кого-кого не молится, чего-чего не причитает, спьяна-то?
Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя — пусть даже зачаточная — государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков еды,
вставали и ложились спать когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю
ночь горели огни, всю
ночь по улицам ходили и ездили.
Затем они подробно изложили мне план работ. Прежде всего они приступили к исследованию Парижа
по сю сторону Сены, разделив ее на две равные половины.
Вставши рано утром, каждый отправляется в свою сторону и наблюдает, а около двух часов они сходятся в русском ресторане и уже совместно наблюдают за стеною Комической Оперы. Потом опять расходятся и поздно
ночью, возвратись домой, проверяют друг друга.
У вас
встают и ложатся
по солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего не хотят; светло — так день, темно — так
ночь.
Я только один раз был у него летом, кажется, в мае месяце. Он,
по обыкновению, лежал на диване; окна были открыты, была теплая
ночь, а он в меховой шапке читал гранки. Руки никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не
вставал с дивана.
Читал я в сарае, уходя колоть дрова, или на чердаке, что было одинаково неудобно, холодно. Иногда, если книга интересовала меня или надо было прочитать ее скорее, я
вставал ночью и зажигал свечу, но старая хозяйка, заметив, что свечи
по ночам умаляются, стала измерять их лучинкой и куда-то прятала мерки. Если утром в свече недоставало вершка или если я, найдя лучинку, не обламывал ее на сгоревший кусок свечи, в кухне начинался яростный крик, и однажды Викторушка возмущенно провозгласил с полатей...
— Каждую
ночь, как только стемнеет, старик
встает из гроба и ходит
по кладбищу, все чего-то ищет вплоть до первых петухов.
—
Ночей не спал, — говорит хозяин. — Бывало,
встану с постели и стою у двери ее, дрожу, как собачонка, — дом холодный был!
По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я — не боялся, да…
— Мамочка, покойники
по ночам встают?
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра, завтра, — повторял он, — все решится, — прежде чем ты
встанешь, решится. Пойду к Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во всю
ночь глаз не сомкну».
— И это тот самый человек, — продолжал Фома, переменяя суровый тон на блаженный, — тот самый человек, для которого я столько раз не спал
по ночам! Столько раз, бывало, в бессонные
ночи мои, я
вставал с постели, зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия этого человека». Вот как думал Фома в свои бессонные
ночи, полковник! и вот как заплатил ему этот полковник! Но довольно, довольно!..
Пьянствовали ребята всю
ночь. Откровенные разговоры разговаривали. Козлик что-то начинал петь, но никто не подтягивал, и он смолкал. Шумели… дрались… А я спал мертвым сном. Проснулся чуть свет — все спят вповалку. В углу храпел связанный
по рукам и ногам Ноздря. У Орлова все лицо в крови. Я
встал, тихо оделся и пошел на пристань.
Сказывают также, что когда-то была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто не смел и близко к ней подходить; что каждую
ночь перерезанные монахи
встают из могил и сходятся служить сами
по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест.
Детскую веселость и живой характер проявляет он и
ночью, когда
встает затем, чтобы помолиться Богу, то есть постучать себя кулаками
по груди и поковырять пальцем в дверях.
Капитолина Марковна присоединяла свой поклон. Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце
встает и разгоняет темноту
ночи, легкий ветерок бежит вместе с солнечными лучами
по лицу воскреснувшей земли. Весь этот день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться в дорогу, а две недели спустя он уже ехал к Татьяне.
И сразу передо мною предстал гоголевский «Вий». Потом, когда уже я оставил Тамбов, у меня иногда
по ночам галлюцинации обоняния бывали: пахнет мышами и тлением. Каждый раз передо мной
вставал первый кусочек моей театральной юности: вспоминались мелочи первого сезона, как живые, вырастали товарищи актеры и первым делом Вася.
Она в этот день
встала утром очень рано: хотя
по ее глазам и покрасневшему носику видно было, что она не спала целую
ночь и все плакала, но она умылась холодной водицей и тотчас же спозаранков начала бодро ходить
по дому и со всеми прощаться и всем наказывать от себя поклон Рогожину, Марье Николаевне и многим другим лицам домашнего круга.
Я не заснул всю
ночь, и в пять часов, решив, что не могу оставаться более в этом напряжении и сейчас же поеду, я
встал, разбудил сторожа, который мне прислуживал, и послал его на лошадьми. В заседание я послал записку о том, что я
по экстренному делу вызван в Москву; потому прошу, чтобы меня заменил член. В восемь часов я сел в тарантас и поехал.
Ночью, в то время как все его домашние, утомленные бессонницей, заснули, он
встал и, хотя в совершенном беспамятстве, но
по какой-то машинальной привычке, отправился прямо в свой кабинет и пришел умереть на моей постели.
Так говорит она самой себе и легкими, послушными шагами бежит
по дороге к городу. У Навозных ворот около стены сидят и дремлют в утренней прохладе двое сторожей, обходивших
ночью город. Они просыпаются и смотрят с удивлением на бегущую девушку. Младший из них
встает и загораживает ей дорогу распростертыми руками.
Грязь да болото, хоть стучи себе там
по ночам, когда мертвецы
встают, в гробовую крышу: «Пустите, добрые люди, на свет пожить!
Но Афанасий Иванович еще сверх того, чтобы было теплее, спал на лежанке, хотя сильный жар часто заставлял его несколько раз
вставать среди
ночи и прохаживаться
по комнате.
Не могу сидеть,
встал и пошёл, сквозь
ночь, вспоминая Костины слова, видя пред собою детскую строгость его глаз, — пошёл и, опьянённый радостью, до поздней осени ходил
по миру, собирая душой щедрые и новые даяния его.
Тени плавают, задевают стебли трав; шорох и шёпот вокруг; где-то суслик вылез из норы и тихо свистит. Далеко на краю земли кто-то тёмный
встанет — может, лошадь в ночном — постоит и растает в море тёплой тьмы. И снова возникает, уже в ином месте, иной формы… Так всю
ночь бесшумно двигаются
по полям немые сторожа земного сна, ласковые тени летних
ночей. Чувствуешь, что около тебя, на всём круге земном, притаилась жизнь, отдыхая в чутком полусне, и совестно, что телом твоим ты примял траву.
По-прежнему Ольга Ивановна искала великих людей, находила и не удовлетворялась и опять искала. По-прежнему она каждый день возвращалась поздно
ночью, но Дымов уже не спал, как в прошлом году, а сидел у себя в кабинете и что-то работал. Ложился он часа в три, а
вставал в восемь.
И сердце Дуни покорилось;
Его сковал могучий взор…
Ей дома целу
ночь всё снилось
Бряцанье сабли или шпор.
Поутру,
встав часу в девятом,
Садится в шлафоре измятом
Она за вечную канву —
Всё тот же сон и наяву.
По службе занят муж ревнивый,
Она одна — разгул мечтам!
Вдруг дверью стукнули. «Кто там?
Андрюшка! Ах, тюлень ленивый!..»
Вот чей-то шаг — и перед ней
Явился… только не Андрей.
На секунду
встает в воображении Меркулова колодец, густая темнота
ночи, мелкий дождик, журчанье воды, бегущей из желоба, и шлепанье
по грязи чьих-то невидимых ног. О! Как там теперь холодно, неприятно и жутко… Все тело, все существо Меркулова проникается блаженной животной радостью. Он крепко прижимает локти к телу, съеживается, уходит поглубже головой в подушку и шепчет самому себе...
Иной раз я
встаю в темную
ночь и молюсь долго,
по целым часам; часто и сон меня клонит; но страх все будит, все будит меня, и мне все чудится тогда, что гроза кругом меня собирается, что худо мне будет, что разорвут и затерзают меня недобрые, что не замолить мне угодников и что не спасут они меня от лютого горя.
По мере того как он свыкался с своей одинокой жизнию,
по мере того как страсть к двору и к улице у него делалась сильнее и доходила до того, что он
вставал раза два, три
ночью и осматривал двор с пытливым любопытством собаки, несмотря на то, что вороты были заперты и две настоящих собаки спущены с цепи, — в нем пропадала и живость и развязность, круг его понятий становился уже и уже, мысли смутнее, тусклее.
Марья Ивановна. А совершенное равнодушие к семье и прямо idée fixe [навязчивая идея (франц.)] — Евангелие. Он читал целыми днями,
по ночам не спал,
вставал, читал, делал заметки, выписки, потом стал ездить к архиереям, к старцам, все советоваться об религии.
По ночам, когда она спала, ей снились целые горы досок и теса, длинные бесконечные вереницы подвод, везущих лес куда-то далеко за город; снилось ей, как целый полк двенадцатиаршинных, пятивершковых бревен стоймя шел войной на лесной склад, как бревна, балки и горбыли стукались, издавая гулкий звук сухого дерева, все падало и опять
вставало, громоздясь друг на друга...
Софья Егоровна. Не говори мне про женщин! Тысячу раз на день ты говоришь мне о них! Надоело! (
Встает.) Что ты делаешь со мной? Ты уморить меня хочешь? Я больна через тебя! У меня день и
ночь грудь болит
по твоей милости! Ты этого не видишь? Знать ты этого не хочешь? Ты ненавидишь меня! Если бы ты любил меня, то не смел бы так обращаться со мной! Я не какая-нибудь простая девчонка для тебя, неотесанная, грубая душа! Я не позволю какому-нибудь… (Садится.) Ради бога! (Плачет.)
Лесники один за другим
вставали, обувались в просохшую за
ночь у тепленки обувь,
по очереди подходили к рукомойнику и, подобно дяде Онуфрию и Петряю, размазывали
по лицу грязь и копоть… Потом кто пошел в загон к лошадям, кто топоры стал на точиле вострить, кто ладить разодранную накануне одежду.
Отдохнул, лепешку съел. Нашел камень, принялся опять колодку сбивать. Все руки избил, а не сбил. Поднялся, пошел
по дороге. Прошел с версту, выбился из сил, — ноги ломит. Ступит шагов десять и остановится. «Нечего делать, — думает, — буду тащиться, пока сила есть. А если сесть, так и не
встану. До крепости мне не дойти, а как рассветет, — лягу в лесу, переднюю, а
ночью опять пойду».
Пришел он к старцу и рассказал ему про свою жизнь, про то, как он молится, и какими словами, и как
по ночам встает, и как кормится подаянием, и спросил: хорошо ли он так делает?
Ночью разбойник
встал и пошел ходить
по горницам. Ему удивительно показалось, что архиерей ничего не запер и оставил все двери настежь.
Жизнь для гостей текла привольная.
Вставали поздно, купались. Потом пили чай и расходились
по саду заниматься. На скамейках аллей, в беседках, на земле под кустами, везде сидели и читали, — в одиночку или вместе. После завтрака играли в крокет или в городки, слушали Катину игру на рояли. Вечером уходили гулять и возвращались поздно
ночью. Токарев чувствовал себя очень хорошо в молодой компании и наслаждался жизнью.